Встреча в вечности. Арсений и Андрей Тарковские

Автор: | 28.12.2016

«Свет Утренней Звезды», № 1(104) от 7 апреля 2016 г.                      

Каждое стихотворение создает свое неповторимое художественное пространство. Это особое пространство, в котором время соединяется с цветом и музыкой, с формами и ощущениями. Это отпечаток времени. «Запечатленное время», как сказал Андрей Тарковский об искусстве кино.


Афиша к фильму Андрея Тарковского «Зеркало»

По этой причине, рассуждая о кинематографе, режиссер не раз обращался к смыслу и значению поэзии. Не как к определенному жанру или обособленному искусству, а как к мироощущению, посредством которого могут быть наиболее точно выражены самые глубокие художественные образы. Тарковский говорил о том, что только поэзии подвластна «особая красота». Он связывал ее с высоким предназначением, с главными духовными ценностями и нравственными идеалами.

Поэт, умеющий настроить себя подобным образом, насыщает свою художественную действительность особыми, духовными, элементами. Пространство автора становится пространством духа. Обретает новую реальность, видимую и ощутимую для тех, кто «слышит».

Стихотворение становится вечным, оно точно получает свои собственные духовные координаты. И тогда внутри него возможна встреча. Так каждый художник стремится встретиться с прекрасным, с самым заветным и любимым. Так в искусстве может происходить то, что не смогло произойти в жизни обыденной. Так воплощается затаенное и неявленное. Как писал Арсений Тарковский:

И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне…

Так произошла встреча Отца и Сына в самом земном и одновременно самом возвышенном смысле этого слова.

 
Андрей и Арсений Тарковские

В записной книжке, будучи уже прославившимся на весь мир Художником, Андрей читает свой, так и не снятый, сценарий короткого метра. Небольшая зарисовка, прописан каждый кадр, каждое мгновение уже произошло в творческой мастерской мысли автора.

Это миниатюра о родстве и непреходящей связи отца и сына, о вечной встрече, о духовном наследии. В ней мы могли услышать, как читает свое стихотворение Арсений вдалеке от города, в отблесках костра. Мы могли увидеть, как он исчезает в тени деревьев, а на смену ему, точно постовой, приходит сын. Он видит в траве белое перо и, поднимая его, словно продолжает таинственную эстафету, принимает духовное наследство, принимает свое предназначение, судьбу, а может быть, судьбу целого рода Тарковских. Сын, поднимая перо, смотрит на небо, здесь образ земного отца становится тождественным образу отца небесного…

В завершении мы видим на фоне темнеющей опушки внука поэта. Он держит в руках белое перо и смотрит куда-то поверх или за кадр. Он словно повторяет таинственный ритуал, и в этом повторении, а может, в вечном возвращении к основам духовного родства, возвращении к источнику, рождается связь отца, и сына, и внука. Вечное возвращение. Вечная встреча. Звучат отголоски финала «Прощальной симфонии» Иозефа Гайдна, остаются две скрипки, две горящие свечи. Заключительный кадр, как финальный аккорд, фокус теряется, тишина…

Сценарий не был перенесен на экраны, но встреча состоялась. Состоялась внутри Андрея. Внутри Арсения. В другом фильме два пространства, два духовных царства совпали, объединились. Прозвучали стихи старшего Тарковского.
Сценарий был назван «Белый, белый день», отсылая нас к одному из стихотворений поэта. Зрители узнали фильм под названием «Зеркало». Образы отца и сына, казалось, приобрели тождественность, но в житейских перипетиях их теснейшая связь порождала не только радость встреч, но и большие страдания. Жизнь все расставляла иначе, она разветвляла их общий путь. И только во сне, в повторяющемся, самом блаженном сне, рассказчик был счастлив. Он возвращался в родимый дом, он обретал целостность.

Духовным началом, объединяющим отца и сына, становится мать. Точно нить, ее образ проходит через все повествование. Неоднозначный, сложный, но исполненный любовью и нежностью, он занимает мысли и чувства героя. Она приходит к нему во сне, и сон становится подлинной реальностью, показывая его истинные чувства к матери. Сон становится отображением действительности.
В видении она взлетает. Над тоской, страданием, она парит в воздухе силою любви. Где бы она ни была, ей сопутствует голос Арсения, его стихотворные строчки…

Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.

«Мать бессмертна», написано в первоначальном варианте сценария. В одном из заключительных кадров мы видим, как во дворик дома выходит мальчик. Он идет к матери, а в руке у него то самое белое перо…
Встреча произошла. Неявленное воплотилось, Отец, и внук, и сын снова прошли перед нашим взором, и снова, в пространстве духа, время соединило разрозненные звенья прошлого и будущего, образуя вечность.
А стол один и прадеду, и внуку:
Грядущее свершается сейчас…

Не случайно образы Арсения и Андрея как образы Отца и Сына рассматриваются нами в философии Троицы. Андрей Тарковский не раз обращался к этому великому символу. Троица стала центральным смыслом его картины «Андрей
Рублев», стала той великой силой, посредством которой разрешались самые острые противоречия. Это была сила божественной любви, той недосягаемой и возвышенной, невозможной для прямого восприятия человеческим сознанием, но воспринимаемая косвенно, благодаря образному языку икон Андрея Рублева и многих других творений духа.
По словам актера и режиссера Михаила Чехова, это самый высокий вид любви, к которому мы можем только стремиться, воплощая в жизни любовь братскую, человеческую. Так, слово «божественная», мы должны понимать не в узком религиозном значении принадлежности к каким-либо высшим силам, но как попытку охарактеризовать нечто абсолютное, сравнимое по масштабу с теми характеристиками, приписываемыми по обыкновению различными верованиями своим божествам.
Это, подчеркиваем, философское приближение к скрытой природе любви, желание увидеть ее как проявленную силу, действующую подобно любой другой физической силе. Желание раскрыть эту силу, воплотить ее в жизнь, стать ее сосредоточением, апофеозом любви.

Так, пройдя через страдания и множество противоречий, «междумирок», Андрей Рублев, точно повисший между небом и землей, возвышенных святых образов и народной тьмы, топчущей свои иконы, открывает для себя силу святой Троицы. Потрясенный юным колокольным мастером, которого он полюбил, как сына, потрясенный, точно откровением небес, колокольным звоном, иконописец сбрасывает шелуху старого, противоречивого «я». Он сбрасывает оковы молчания и обретает Слово.

Духовное пространство Тарковских насыщено образами любви. И все, что они, возможно, не смогли или не успели сказать друг другу в жизни земной, их несостоявшиеся встречи, все это воплощается в созданной ими духовной действительности. Гармония и созвучие их сокровенного внутреннего мира, их взаимопонимание раскрывается для нас с новой силой.
Два полюса, два пространства, точно объединяются, и на этом примере мы видим, насколько «глубока» может быть связь между двумя людьми, раскрывшимися в творчестве. И то иррациональное, ничем непреодолимое экзистенциальное одиночество, ставшее одной из главных тем XX века, все же разрешается.
Создавая пространство духа, человек выходит за границы своего «я». Становится ницшеанским образом сверхчеловека, и тогда его встреча с другим сверхчеловеком возможна.

Как было показано выше, образы Отца и Сына, тоска по родственной душе, желание встречи, пронизывают все творчество Андрея. И, подводя небольшой итог, можно сказать, что встреча в духовном пространстве творчества не просто состоялась. Она точно постоянно воспроизводится, воссоздается заново, и мы становимся ее свидетелями в вечности.
Вечная встреча, повторяющаяся в кинокартинах и стихах Тарковских. Встреча в вечности, в пространстве духа, в пространстве высокой любви.

Одно из таких сокровенных и потаенных пространств приоткрывается нам в стихотворении Арсения «Белый день». Кажется, мы видим некий ветхозаветный райский сад, пронизанный образами Святой Троицы. Неторопливый слог, простота и в то же время символичность каждого слова дает нам возможность побывать там вместе с автором.

Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.

В цвету серебристый тополь,
Центифолия, а за ней –
Вьющиеся розы,
Молочная трава.

Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.

Вернуться туда невозможно
И рассказать нельзя,
Как был переполнен блаженством
Этот райский сад.

«Камень лежит у жасмина / под этим камнем клад…» Камень как знак, как примета клада, над ним цветет вечнозеленый и благоухающий жасмин, и вместе они охраняют тайну. Что это за тайна? Клад, как нечто, что стоит еще найти, как будущее, в котором нас ждет что-то прекрасное, или клад, как самая главная драгоценность, сокровище этого сада? Так что же делает этот сад райским и таким притягательным для автора? Кажется, он весь соткан из разных воспоминаний и образов, может быть, снов и мечтаний, и, слитые воедино, они образовали это пространство-время, и сердце этого явления – волшебный магнит, клад.

«Отец стоит на дорожке / Белый-белый день…» Отец… Что в этом образе? Снова духовное родство, единство, та родовая связь, та преемственность поколений, так чтимая в семье Тарковских, передающаяся, несмотря на все невзгоды. И отец, как созидание, он стоит на дорожке, белый свет, ослепительный, но мягкий пронизывает и наполняет сад, объединяет пространство и дает нам ощущение времени, дает нам «день».
Отец смотрит на Сына, Сын точно тополь и молочная трава, словно центифолия и вьющиеся розы, жасмин над камнем, Сын вдыхает сад и в упоении и блаженстве смотрит на Отца, спокойно и тихо, «белый-белый день».
Кажется, день вырастает до размеров вечности, пребывает в вечности, он отделен от всех остальных дней, он неповторим, он особенный, самый необыкновенный. «Белый-белый день». В триединстве Отца и Сына и Святого Духа Духом становится клад, затаенное сокровище в каждом из нас, ждущее своего открытия и пробуждения. Клад является сердцем духовного пространства стиха. Он позволяет произойти встрече Отца и Сына.

«Никогда я не был / Счастливей, чем тогда…» Автор дважды повторяет эту строчку. Он словно спрашивает себя, задает вопрос и вновь убеждается, что ничего выше и прекрасней у него не было. Появляется тоска, но возвышающая, тоска-исповедь, тоска-искупление, и принятие, и спокойствие.

«Вернуться туда невозможно / И рассказать нельзя / Как был переполнен блаженством / Этот райский сад…» – не хватает слов, чтобы рассказать, чтобы выразить то пространство-время, в которое так жаждет вернуться автор и в которое вернуться нельзя.
Но мы не чувствуем его тревоги, мы чувствуем спокойствие, «белый-белый день», и становится ясным, что то, о чем он не может рассказать и куда не может вернуться, всегда перед ним, всегда с ним, в его душе, точно клад, точно ждущий пробуждения бессмертный Дух.

Даниил Посаженников, г. Москва
(Visited 4 times, 1 visits today)

Добавить комментарий